Черный легион - Страница 42

– В какой бы ипостаси вы ни оказались на вершине власти в России, историю царствования дома Романовых, как и историю временного бесцарствия, вам, господин командующий, надлежит знать.

35

Уже неделю Беркута содержали в тюремном подземелье полицейского управления, в камере-одиночке, где маленькое окошечко, пробитое в массивной каменной стене, одаривало его лишь квадратиком холодной серости. В то же время допрашивали его в последний раз двое суток назад, кормили сносно, во всяком случае намного лучше, чем остальных заключенных, а надзиратель даже бросил в камеру одеяло:

– Грейся, Беркут, под двумя, – прогремел своим лязгающим, словно тюремный засов, басом. – Но только помни, что «курортников» вроде тебя у нас обычно вешают. Да в таком состоянии, что и вешать-то уже незачем. Я бы с тобой даже не возился.

– Я припомню тебе эти слова, – незло пообещал Беркут, не притрагиваясь к одеялу. Хотя и знал, что обязательно воспользуется им – стены камеры источали прямо-таки могильный холод, настоянный на заплесневевшей сырости.

Когда на восьмые сутки, под вечер, его вновь повели на допрос, Громов был почти уверен, что на этот раз в кабинете следователя окажется гауптштурмфюрер Штубер. И был буквально потрясен, увидев за массивным столом в кабинете начальника полиции Рашковского.

Он узнал его сразу, этого бывшего старшего лейтенанта и бывшего командира роты прикрытия, уведшего свою роту с боевых позиций и оставившего маленький гарнизон 120-го дота на растерзание фашистам. Узнал, хотя за это время Рашковский заметно сдал, даже постарел, виски его посеребрились, а главное – на нем была форма офицера вермахта с погонами майора.

– Вот так вот иногда судьба сводит людей, лейтенант. При обстоятельствах, которые не мог бы предвидеть даже Господь Бог, – задумчиво сказал Рашковский, поднимаясь из-за стола и движением руки показывая Громову на роскошное, старинной работы, кресло, стоявшее перед его столом.

Кажется, он даже сочувственно проследил, как Громов медленно, небольшими шажками, – очевидно, по приказу Штубера его держали с постоянно связанными ногами (уж кто-кто, а гауптштурмфюрер знал, как хорошо он владеет приемами рукопашного боя), – приближается к креслу. Руки Громову тоже связывали каждый раз, когда выводили из камеры.

– Ты что же, оставил мой дот без прикрытия и тотчас к ним драпанул? – спросил Андрей, усаживаясь в кресло и укладывая связанные руки на стол, прямо перед Рашковским.

– Почему «тотчас же»? – спокойно ответил Рашковский, словно беседа их происходила не в кабинете начальника полиции, а где-нибудь в доме, на окраине только что освобожденного городка, в бою, за который встретились два давних фронтовых товарища. – Поначалу у меня и в мыслях такого не было. Отходили с боями, трижды прорывался из окружения, каждый раз попадая в новый котел.

– Неужели вот так: окружение за окружением? Вы что же, по существу не сражались, а драпали?

– В том-то и дело. Что ты знаешь об этой войне, в тылу у немцев сидя?

– Еще бы: «сидя»!

– В последний раз я прорвался к своим недалеко от Днепра, – не стал спорить Рашковский. – Но уже без единого солдата, примкнув к какой-то группе. Ну а за Днепром началось: сортировка, проверки, выяснения – откуда пришел, где бойцы, почему оставил позиции? Какое-то время я умышленно околачивался в тылу, при штабе одного разгромленного инженерного полка, выясняя ситуацию и пытаясь найти хоть какие-то остатки частей нашего укрепрайона. Но они словно в воду канули. Поверишь, лейтенант, ни одного знакомого офицера, ни одного бойца не встретил. Вообще ни одного однополчанина.

– Что тебя удивляет? Ты ведь оставил их всех на Днестре.

– Но не все же остались там навечно. Кто-то должен был прорваться, спастись.

– Хотелось бы верить.

– Однажды вечером я разговорился с сержантом из комендантского взвода, и тот рассказал, что только недавно троих офицеров, выбравшихся из окружения без бойцов, расстреляли перед строем как оставивших свои позиции без приказа. А какой там, к черту, мог быть приказ, сам посуди? Откуда и от кого? Если и приказывать уже было некому?

– Считай, что посочувствовал.

– После разговора с этим сержантом я окончательно понял: все работает против меня. Даже твоя бумага – спасибо, лейтенант, – уже не спасла бы. В лучшем случае разжаловали бы до рядового и послали в штрафную роту. Если в мирное время, в тридцать седьмом – тридцать восьмом, коммунисты расстреляли тысячи офицеров и генералов своей армии, ты сам об этом знаешь, то что удержит их от того, чтобы пустить мне пулю в лоб во время войны?

– Расстреливали, допустим, врагов народа.

– Брось, лейтенант, каких врагов, какого народа? Сталин и вся его партийная свора боятся потерять власть. Половину, наиболее мыслящую половину общества, перестрелять или сгноить в Сибири, уцелевших превратить в бездумное стадо – вот и вся их большевистская политика. Уже получив приказ явиться на какую-то там «особую комиссию» из особистов, я ушел из палаточного лагеря в деревню, оттуда в лес. Сначала думал дождаться немцев, сколотить группу партизан и продолжать борьбу в тылу врага. Как в Гражданскую. Но потом решил, что этим я ничего не добьюсь: нужно делать выбор. И сделал: поставил на немцев.

– Хороший термин ты придумал для себя, старшой: «Поставил на немцев». Мы же не в рулетку играем. Мы – офицеры. «Поставить» – значит предать. Предать в любом случае. Даже если допустить, что при осуждении офицеров была допущена какая-то несправедливость.