Черный легион - Страница 50

– И кандидатура которого была бы одобрена фюрером, – добавил Шелленберг. – Мы должны быть готовыми к тому, что он потребует от нас назвать такого человека.

Кальтенбруннер и Канарис с любопытством взглянули на бригадефюрера. Взгляды их затянулись, поскольку затянулось и молчание шефа службы политической разведки. Понадобилось еще какое-то время, чтобы Шелленберг понял, что от него, оказывается, ждут имени. Что это он, как выясняется, должен бросить к ногам шефов двух суперведомств того жертвенного барана, которого они потом ритуально преподнесут Гитлеру.

– Вы хотите, чтобы я назвал имя диверсанта, господа? – прямо спросил он, понимая, что дальше тянуть с ответом просто неприлично.

– От вас этого никто не требовал, – сухо осадил его Кальтенбруннер. – Кандидатуру еще следует тщательно обсудить.

– Но думаю, что мы все же имеем в виду одного и того же человека, – задумчиво произнес Канарис. – Единственного, чью кандидатуру фюрер поддержит безоговорочно.

– Или же назовет ее сам, если этого не сделаем мы, – неожиданно согласился Кальтенбруннер.

Имя первого диверсанта империи и «самого страшного человека Европы», как называла его западная пресса, штурмбаннфюрера Отто Скорцени произнесено еще не было. Но каждый из присутствующих понимал: речь может идти только о нем.

43

– Он признался?

– Так точно, господин генерал, – начальник Дабендорфской школы капитан Штрик-Штрикфельдт был, как всегда, подтянут, худощавое бледноватое лицо его оставалось непроницаемым, а губы плотно сжатыми – даже когда говорил. Это было похоже на чревовещание. – Впрочем, в признаниях уже не было особой необходимости. Его разоблачил приставленный к нему человек. Из «хиви».

Власов вопросительно поморщился.

– Из добровольных помощников, – тактично напомнил Штрик-Штрикфельдт, помня, что командующий РОА никогда не отличался особой прилежностью в постижении немецких армейских терминов и солдатского жаргона.

– Ваш «хиви» меня интересует менее всех остальных. Кто вы? – обратился он к сидевшему на табурете в углу школьного карцера майору РОА, о звании которого свидетельствовал сейчас только один полуоторванный погон. Окровавленное, усеянное ссадинами лицо его было изуродовано так, что определить черты уже невозможно.

– Майор Левандин.

– По документам, по которым вы числились у нас. А там, в разведке Красной армии?

Майор не ответил. Молчание затянулось, но Власов терпеливо ждал.

– Мы можем раскрутить его заново, господин генерал, – вмешался Штрик-Штрикфельдт. – Но в общем-то основные сведения, полагаю, нам известны. Перед вами майор Погостин. Кадровый разведчик и диверсант. Заслан к нам с целью стать офицером добровольческих формирований, войти к вам в доверие и, уж извините, убить.

– Ну это понятно, – спокойно, почти безразлично, воспринял его откровение Власов. – Я знал, что рано или поздно появится гонец с черной меткой.

– Кроме того, он обязан был создавать подрывные группы, которые дезорганизовали бы действия освободительного движения и подталкивали бойцов к дезертирству.

– Не к дезертирству, а к возвращению в свои части, – прохрипел Погостин. – Это как раз спасение от клейма дезертира.

– Мне нужно задать вам несколько вопросов, – проговорил Власов, старательно протирая измятым серым платочком запотевшие стекла очков. – Один на один. Откровенно. Согласны вы на такой разговор?

Погостин замялся.

– Такой разговор может состояться только с вашего согласия. Он требует искренности. Вы понимаете меня, майор?

– Не заставляйте «раскручивать» вас заново, – предупредил его Штрик-Штрикфельдт. – Мы сумеем убедить вас в том, что на вежливость следует отвечать вежливостью.

Власов внутренне напрягся. Он вспомнил эту фразу. Капитан почти дословно повторил то, что однажды, когда разговор между ними зашел в тупик, сказал ему, генералу Власову: «Мы сумеем убедить вас в том, что на вежливость офицера следует отвечать вежливостью офицера». Это происходило в Берлине, в пропагандистском центре верховного командования вермахта на Викториаштрассе, 10, куда он, по рекомендации начальника отдела пропаганды верховного командования капитана фон Гроте, был переправлен из Винницкого лагеря военнопленных.

Ведавший его обработкой полковник Гелен сразу же приставил к нему Штрик-Штрикфельдта. Расчет оказался точным. Штрик-Штрикфельдт происходил из прибалтийских немцев. Образование получал в Санкт-Петербурге, в свое время служил в русской армии. Но главное заключалось в том, что капитан фанатично верил в необходимость создания из русских военнопленных мощного антикоммунистического освободительного движения. И Власов вынужден сознаться себе, что во главе этого движения он оказался во многом благодаря именно Штрик-Штрикфельдту.

В беседах с ним капитан всегда был предельно вежлив. Однако его афоризм относительно «офицерской вежливости» остался в памяти Власова не как изысканная вежливость, а как самая непозволительная грубость.

– Могу предоставить для беседы свой кабинет, – нарушил затянувшееся молчание стоявший у двери барон Георг фон дер Ропп, начальник учебной программы школы.

– Благодарю, барон. Жду вашего решения, – ровным спокойным голосом напомнил Власов, обращаясь к Погостину.

44

Они вышли из подвала казармы, где размещался карцер, и поднялись на второй этаж, в кабинет барона Роппа. Барон тотчас же удалился. Штрик-Штрикфельдт тоже вышел, но Власов понял, что он остался у двери. Для подстраховки.